Проводя реконструкцию постепенно разрушающейся системы, мы рискуем воссоздать мифологизированную картину никогда не существовавших деревень, стилей жизни, архитектурных форм. Исследователь видит только руины той огромной структуры, которая некогда связывала несколько населенных пунктов — посёлков, деревень, станций узкоколейки — в единый организм. Однако единственное «настоящее», которое у нас есть — это следы. И поскольку каждое разрушение порождает след, мы можем судить о масштабах и формах жизни, оставивших сегодня за собой только одну большую тень.

Наблюдения, которыми мне хотелось бы поделиться, в попытке воссоздать утраченное по фрагментам, это результат нескольких экспедиций в 2016—2018 годах в прибрежные районы среднего течения Оби. Это территория пойменных лугов и тайги, болот и сосняков на песчаных возвышенностях. Ключевая особенность населенных пунктов в этом районе — их сезонная изоляция из-за разлива поймы Оби, половодья и длительного периода шуги на реке, когда паромная переправа закрыта, а зимник еще не установился.

Пространственная организация поселений в Приобье изначально не воспринимается как нечто единое. Приезжий видит больше различий, чем сходств в укладах жизни на правом и левом берегу реки. Но постепенно, погружаясь в жизненный мир местных жителей, понимаешь, какие многоуровневые и сложные связи существуют между населёнными пунктами.

И дело, конечно, не в том, что они по великой случайности попали в рамки одного муниципального района, одного субъекта федерации. Дело в том, что, несмотря на динамику изменения уклада жизни в поселках с 1930-х годов по 21 век, несмотря на открытие и закрытие предприятий, возникновение и исчезновение артелей и бригад, связи людей поверх этой речной границы — родственные или через обмен ресурсами — позволяли сохранять баланс в этом шатком и почти распадающемся целом. Сложный ансамбль непохожих жизненных миров был выстроен поселковой жизнью вокруг реки, и именно эти различия позволяли местным сообществам уравновешивать и дополнять друг друга.

Итак, речь пойдёт о шести посёлках. Некоторые из них стоят непосредственно на Оби.

Есть и те, что запрятаны в пойменных лугах, в перелесках. Их набережные выходят на небольшие реки, впадающие в Обь, или на пойменные озёра. Моё описание касается лишь тех посёлков, которые ныне существуют. Пять из них расположены на левом берегу, а один — на правом.

До конца 1980-х годов на правом берегу существовал целый конгломерат деревень, в котором проживало более 23 тысяч человек. По мере продвижения лесозаготовительного предприятия вглубь тайги, постепенно возникали новые посёлки, в которых были школы, дома культуры, магазины, склады. Сейчас эти деревни и посёлки необитаемы. Однако ядро поселковой агломерации сохранилось. До распада СССР и закрытия предприятия — то есть на момент расцвета лесозаготовок — в правобережном посёлке жили 12−13 тысяч человек. С 1995-го по 2017-й население сократилось в шесть раз.

Развитие и функционирование этого пространства определяют четыре силовые линии. Первая ось — это трасса, проходящая параллельно руслу реки с юга на север западнее Оби и ведущая к районному центру. Вторая ось — дорога через тайгу вдоль правого берега Оби. Раньше она фактически была не нужна, потому что в период, когда был развит речной пассажирский транспорт, существовала третья ось — движение по самой Оби. У каждого посёлка, выходящего фасадом на реку, были пристани. Они существуют и по сей день, однако прежнюю масштабную, разветвлённую речную инфраструктуру сложно сохранять. Не только потому, что исчезли пассажирские суда, но и потому что река поменяла русло, и то, что было основным фарватером, стало лишь старицей, куда редко заходят суда.

Четвертая ось — дорога, которая проходит перпендикулярно к трём остальным осям — двум дорогам и самой реке. Она очень важна для правобережного посёлка, потому что административно он относится к райцентру, находящемуся на другом берегу. Оформление документов, ремонт техники и закупки товаров привязаны к левобережью. Дорога, включающая переправу, определяет положение посёлка — полуизолированное в межсезонье. Невозможно пересечь реку ни на пароме, ни по зимнику. Любопытно, что въезд на летнюю и зимнюю переправу находится в разных точках, но оба пути проходят транзитом через левобережный посёлок.

Транзит машин и пассажиров, в свою очередь, позволяет развиваться магазинам в левобережном посёлке, где остановилось производство и закрылся колхоз. Несмотря на небольшую численность населения (200 человек в зимний период и около 300−400 в летний период), здесь очень мало заброшенного жилья. Зимой почти половина домов живёт: топятся печи, виден дым из труб. Переправа даёт посёлку жизнь. Он существует, опираясь уже не на сельское хозяйство и лесную промышленность, но благодаря сетям обмена, родственным связям с жителями на правом берегу, неформальным экономическим практикам, извозу и торговле.

Транзитный посёлок тоже лишён круглогодичной доступности. В половодье пойменные озера разливаются и перемывают грунтовую дорогу, ведущую к региональной трассе. Чтобы попасть в посёлок, человеку требуются связи и знакомства — друзья или родственники, которые могут помочь переправиться. Посёлок оказывается на острове, зажатый между весенней Обью и залитыми пойменным лугами.

Попытки преодолеть эту «зажатость» местные жители предпринимали. В ответ на их обращения был выделен бюджет, и в 2017-м году построен мост. Паводок 2018-го мост выдержал, но вода была низкой, так что испытания ещё предстоят. На правом берегу дорогу тоже перемывает, и там тоже строился мост. Средства собирали жители, выделял регион, но каждый следующий паводок этот мост сносил, и в результате от него отказались.

В интервью жители крайне редко оценивают собственное благополучие с точки зрения транспортной доступности. Сезонная изоляция воспринимается ими как разрушение социальной архитектуры местности, а не как природный катаклизм. По воспоминаниям старожилов, работавших в этих поселках в 1950-е — 1980-е, оторванность не воспринималась негативно и тогда. Критерий благополучия был иной — способность прожить, опираясь на крепкое хозяйство и запасы, без постоянного внешнего снабжения. Такая способность была напрямую связана с феноменом деревенской автономии и воспринималась как признак расцвета населенного пункта.

Один из информантов рассказывал, что несколько лет назад из Москвы в посёлок приезжали предприниматели — хотели наладить охотничьи туры. Хотя поселок частично окружен землями природного заказника, рядом есть территории, где охота в определённый сезон разрешена. Предприниматели предложили поставить на поток охотничий туризм, развить эту отрасль. Жители воспротивились проекту, чтобы не оказаться обслуживающим персоналом. Аргументом было именно нежелание менять образ жизни, а не опасность для поголовья зверя и птицы. Приток туристов мог существенно повлиять на статус и самоуважение местных жителей, которые, начиная с девяностых, привыкли жить без внешних инвестиций и даже без существенной поддержки государства.

В девяностые и нулевые за счёт интенсификации внутренних связей баланс сильно сместился в сторону автономии. Так, один из посёлков в период разлива делит на две половины пойменное озеро. Часть людей построили дома на возвышенности и решили остаться там, несмотря на оторванность от остальной деревни. Весной, когда озеро разливается, они ездят в райпо или к родственникам на лодке.

Любопытно, что интенсивность жизни и большой поток людей на переправе не говорит о качестве снабжения. Порой просроченный продукт из одного посёлка перекупают в транзитный поселок, и там продают по той же цене на исходе срока годности. Так интенсивный транспортный поток иногда оказывается обманчивой оболочкой, которая скрывает низкий уровень жизни.

Когда мы ездили за хлебом в один из посёлков, то узнали, что в магазин хлеб доставляют только во вторник и пятницу, два раза в неделю. Купив последнюю буханку, информант переживал о местных жителях, и в следующий раз мы поехали в другой, чуть более дальний посёлок, хотя потратили больше бензина. Информант прокомментировал это:

То есть покупка в нужном месте – это тоже способ перераспределения и уравновешивания ресурсов.

Автономия понимается здесь не в классическом смысле, то есть не как достаточность внутренних связей и механизмов локального сообщества, ответственных за жизнеобеспечение, а как непрерывность и взаимозамкнутость кругов и сетей обмена. Причём эти сети децентрализованы: каждое локальное сообщество обладает каким-то из ресурсов, восполняющих ситуацию нехватки в других посёлках.

Работая с картами и космическими снимками, анализируя информацию о динамике численности населения в сибирских поселках, истории предприятий, о количестве школ и магазинов, медпунктов, переправ и паромов, мы смотрим на жизненный мир в особом сибирском контексте «сверху». Взгляд «изнутри» позволяет увидеть те детали, те микропроцессы и неприметные события, которые дополняют и делают более глубоким и многомерным знание о пространстве поселков, которое иногда представляется просто «поверхностью».

Для того чтобы увидеть жизнь посёлков «крупным планом», в летний полевой сезон я жила у разных хозяев, участвовала в их повседневной жизни, промысле, а также проводила интервью и включённое наблюдение. Шанс на возвращение в поле представился мне осенью (в момент открытия охотничьего сезона), в январе 2018-го и в начале мая (период половодья). Это позволило повторно побеседовать с информантами, сопоставить ритмы и образы жизни местных жителей в разные сезоны, и узнать, что изменилось в жизни посёлков за полгода. Благодаря возвращению в поле мне удалось подметить микродинамику жизни и специфики промыслов.

Одна из моих информанток однажды потратила около месяца, чтобы объехать северные посёлки, скупить соболей и сдать их заказчику в городе в соответствии с лицензиями. Но валютный курс настолько изменил закупочный тариф, что, вернувшись, она осталась в минусе. Несмотря на это, женщина готова идти на убытки, потому что в этом деле (опасный труд, езда по зимнику) есть свой азарт.

Проблема тех, кто занят выловом разрешённых видов рыб, — отсутствие налаженной сети сбыта, несмотря на то, что спрос в региональном и районных центрах есть. Скупщики и индивидуальные предприниматели заполняют все холодильники и морозилки, не успевая реализовывать скупленное в городе и отказываясь принимать новый улов.

Другая трудность — отсутствие лицензий на обработку. Без лицензии можно продавать только целую рыбу — замороженную или сырую, но цена на первичный продукт гораздо ниже. Обладая уникальными навыками и умея сделать продукт дороже, рыбаки не могут реализовывать очищенную рыбу или филе легально. Чем ближе к райцентру, где работают местные перекупщики, тем выше риск ничего не продать. Однажды опытные рыбаки привезли в райцентр филе щуки, которую один из них мастерски филировал и очистил от костей. Когда они выставили рыбу на продажу, кто-то сообщил о нарушении. К дому культуры пришли проверяющие и потребовали лицензию на обработку и разделку рыбы.

Добыча ценных пород рыбы может быть отнесена к сфере полулегальной, поскольку логика рыбного промысла и логика природоохранных мероприятий расходятся драматически. Первая тесно связана с сегодняшним днём, вторая всегда запаздывает в оценках ситуации, законодательных инициативах и контрольных мерах. В результате рыбный промысел изначально стигматизирован как деятельность вне границ правового поля. Но мои наблюдения показывают, что на уровне сообщества есть этика промысла и чётко определяются границы допустимого и аморального, необходимого для выживания и совершаемого для сверхобогащения. Поэтому стратегия вылова ценной рыбы связана с двумя видами рисков — с наказанием за нарушение закона и с осуждением рыбака «своим» сообществом за игнорирование локальных правил и отсутствие чувства меры в добыче рыбы. отсутствие чувства меры в добыче рыбы (например, когда более 50% идут на продажу или когда вылавливается молодняк, что сокращает стадо в следующих поколениях).

При большой конкуренции тарифы на рыбу выравнены «на сезон». Все знают, сколько стоит окунь или, например, щука. В случае со стерлядью, муксуном и в особенности сибирским осётром значимо, кому ты продаёшь рыбу и в каком виде. Удачный покупатель — это покупатель извне — горожанин, житель райцентра или приехавший в гости из другого региона.

Средний покупатель — это односельчанин, который не занимается этим промыслом (например, работает в бюджетной сфере) и рассчитывает на определённый тариф за килограмм мороженой, свежей или копчёной рыбы. Покупатель, которому нужно сделать скидку, — матери-одиночки, вдовы, пенсионерки. Если что-то в семье произошло — можно сделать вклад с помощью продуктов — принести лосятину или стерлядь и отдать бесплатно.

И, наконец, часть улова отправляется в бартерный обмен — для оплаты строительных работ, дров, услуг по починке техники. Это может быть дар, взятка, или подарок начальству или контролирующим органам: часть рыбаков работает на официальной ставке (пускай даже на пол- или четверть ставки), пытаясь таким образом обеспечить себе доход из бюджета и подстраховаться на случай, когда физически заниматься промыслом они больше не смогут.

Бригадный промысел разрешённых и запрещённых пород рыбы различается. В правобережном посёлке женщин очень редко берут с собой на рыбалку. Это связано не только с тем, что она нелегальная, и не только с тем, что ночная. Женщина остаётся дома и живёт в другом ритме, нежели её муж. Она либо обрабатывает прошлый улов, либо отдыхает, чтобы с четырёх утра готовить следующую партию — замораживать, коптить, делать тузлук. В левобережных посёлках многие мужчины берут себе в помощь не только сыновей, напарников или друзей, но и жену. Так складывается семейный промысел.

Мужчины иногда содержат несколько семей. Иногда одна из них — в городе или райцентре, иногда все семьи в одном посёлке. Они воспитывают детей от нескольких жён и платят алименты, а иногда дают деньги сверх этого — как правило, на образование, существенные покупки (например, велосипед) или помощь матери ребёнка. Занятость на трёх работах местные жители, как правило, объясняют тем, что несут ответственность за две семьи, и «мне это просто необходимо».

Чем больше люди заняты в промыслах по добыче природных ресурсов, тем больше сообщество в целом чувствительно к сезонным ритмам и более длительным природным циклам. Помимо рыбной ловли, охоты, сбора ягод, грибов, дикоросов, иван-чая, частного извоза и торговли, существует шанс заработать на кедровой шишке. Правда, в этой местности последний раз богатый урожай был в 2009 году. Тогда многие, заработав около 300 тысяч рублей на семью за сезон, купили машины. Те, кто уже имел транспорт повышенной проходимости, смогли заработать дважды — сами собирали шишку и отвозили готовые мешки из точек, где их добывали сборщики, в посёлок.

Ритм жизни и планирования здесь рваный и непредсказуемый. Некоторые действия, циклы работ в поселковой жизни чётко спланированы, а на некоторые ресурсы и возможности можно только надеяться, но не строить планы. Каков будет улов стерляди, вес самой крупной щуки, урожай черники или клюквы, спрос на продукты, мебель и похоронные венки, которые продаются тут же, рядом с продуктами — это предугадать невозможно.

Я рассказала о том, как устроена сегодня система из шести посёлков. Но чтобы увидеть динамику изменений этой конгломерации, нужно взглянуть и на те посёлки, которых уже нет. Пространство правобережья осваивалось благодаря развитию лесной промышленности. В 18-19 веках на этой территории были расположены небольшие деревни, жители которых вылавливали и поставляли в крупные города стерлядь и осетрину. Существовала постоянно поддерживаемая «ледяная дорога», на ней располагались маленькие станции. Там жили всего по несколько человек, которые содержали этот путь через тайгу. Сегодня он поддерживается лесодобывающей компанией.

Что интересно, постоянных крупных поселений там не сформировалось. Население правобережного поселка сократилось в шесть раз, а если считать вместе с жителями окрестных деревень, то в одиннадцать. Вопрос в том, в чём заключается уникальность этого посёлка.

Помимо строительства веток узкоколейки вглубь тайги, определенной под лесозаготовки, и производственной инфраструктуры возводились общежития для работников и создавались полноценные посёлки: вместе с работниками в таёжные посёлки переезжали их семьи. В каждом посёлке были свои дома культуры, школы, склады, иногда — магазины или автолавка, купальни, фельдшерский пункт. Наиболее драматический момент в истории правобережья — исчезновение этой инфраструктуры. Информанты, которые ездили вместе со мной в эти посёлки — на заготовку грибов и ягод, рассказывали:

Строительство, освоение пространства в глубине тайги разворачивалось на протяжении жизни двух поколений. Мужчины работали в бригадах по лесозаготовкам. Много работы было и для женщин. Одна из старожилов работала в бригаде по строительству насыпи, участков узкоклейки, и это был каторжный труд. Сегодня в центральном посёлке работает третье, молодое поколение трудоспособного возраста.

Кладбища возле поселков спутников, наполовину поглощенные мхом и наступающей тайгой, остались на месте некогда оживленных предместий. За большинством могил не ухаживают. Часть памятников стоят возле пустых могильных ям. Родственники переселенцев из Прибалтики эксгумировали и вывезли тела на историческую родину. Но те захоронения, которые связаны родством, памятью и дружбой с ныне живущими односельчанами, регулярно посещаются жителями, и возникает ощущение, что сегодня захоронения — практически единственная часть умерших поселков, которая по-своему жива. Могилы — один из мотивов возвращения на заброшенную территорию, доступ к которой с каждым годом становится все сложнее из-за разрушения дорог на месте УЖД. Но возвращаются сюда не только ради них.

В заброшенных посёлках сохранились некоторые здания. Посёлки-призраки по-своему обитаемы. В наиболее сохранившихся домах останавливаются охотники. Мне рассказывали историю мужчины, который постепенно распродал всё движимое имущество, отапливал избу мебелью, а затем по неосторожности спалил собственный дом. Он ушёл в тайгу и жил в одном из этих посёлков, изредка появляясь в действующем населенном пункте, чтобы купить алкоголь и еду. Охотники и люди, собиравшие грибы и ягоды, приносили ему с оказией припасы. Там он и скончался, потом его похоронила семья.

В нулевые в сезон сбора грибов в лесу находилось так много местных жителей, что предприниматели стали приезжать к одному из вымерших отдалённых посёлков. Оборудовав там пункт приёма дикоросов, они обменивли ягоды и грибы на пиво, мороженое и лимонад. Когда лесозаготовки свернули, узкоколейка всё ещё функционировала и охранялась. Когда охрану сняли, дорогу разобрали на металлолом

Сейчас по этим дорогам очень сложно проехать. Многие из моих информантов — как раз переселенцы из этих «отмирающих концов» огромной агломерации деревень. В их высказываниях порой ощущается боль от того, что, живя рядом со своим прошлым и невольно с ним соприкасаясь, они видят, как по-другому используется то пространство, которое успело стать для них родным.

На этих снимках можно увидеть, как тайга наступает на ранее освоенные человеком места. Разрушенные посёлки — некогда богатые и развитые — через косвенные функции как бы противостоят стихийной силе, которая пытается предать их забвению. Некогда развёрнутое благодаря промышленной экспансии вглубь лесов, социальное пространство правобережья сворачивается к небольшому ядру, от которого в начале 20 века началось экономическое и социальное развитие.

Эту ситуацию можно описать как жизнь на пересечении двух ритмов — ритма, задаваемого процессом разрушения, неизбежного после стремительного развития района в середине 20 века, и ритма сохранения уклада и сопротивления отмиранию разросшихся некогда «конечностей» — частей единого организма. Гниют мосты на месте знаменитой УЖД, которая когда-то была больше 80 километров в длину.

Но есть и третий ритм, задаваемый самой рекой, постоянно меняющей русло и этим влияющей на жизненный уклад правобережного посёлка. Из-за превращения судоходной части русла в старицу, жители посёлка оказались отрезаны от двух осевых дорог, одна из которых связывала таёжные посёлки правого берега между собой, а вторая пролегала по реке, доступ к которой осуществлялся через пристань. Теперь летняя переправа расположена в одном месте, а зимняя — в совершенно в другом.

Характерный сюжет, говорящий о специфике жизни на останках советской инфраструктуры, — отношение местных жителей к домам. В правобережном посёлке, несмотря на две тысячи жителей, много оставленных, никому не нужных помещений. Интервью показывают разное отношение к наследию посёлка со стороны мужчин и женщин. Для молодых мужчин дом — это, прежде всего, созидание, и потому они ориентированы на строительство новых домов: они не хотят, создавая молодую семью, жить в старом доме. А для женщин среднего и старшего возраста, вне зависимости от того, — замужние они, вдовы или одинокие, — важно сохранение домов, в которых умерли их родственники. Они не хотят их продавать, продолжают навещать и протапливать. Получается, что дом не разрушается, но пустует.