В рамках «вечной темы» миграции в Сибирь актуальным является вопрос, каким образом приезжие находят своё место в многонациональной, многоконфессиональной постсоветской Сибири, как при этом меняется их профессиональное и личностное самоопределение. Эта тема особенно важна в контексте геополитического дискурса депопуляции региона, дискуссий о необходимости его дальнейшего освоения и т. д. Как отмечают, например, М. Я. Рожанский, А. А. Анисимова и О. Г. Ечевская, такой дискурс, а также государственные проекты по развитию Сибири зачастую характеризуются отсутствием внимания к человеку, проживающему в регионе: население Сибири, как правило, воспринимается как «пассивный реципиент политики, проводимой федеральным центром» [1] . Биографические исследования, изучение региональной идентичности, мотивации людей при перемене места жительства, а также профессиональной мотивации призваны, на наш взгляд, восполнить этот пробел.

Полевое исследование устной истории миграции в Сибирь, часть материалов которого легла в основу данной статьи, проводилось в 2011 г. в Республике Бурятия, в частности, в городе Улан-Удэ – на исторически сложившемся «перекрёстке культур». По данным учёных, особенностью этнодемографической структуры населения Бурятии является «сочетание относительно небольшой его численности и значительной полиэтничности» [2] , притом что двумя преобладающими по численности национальностями являются русские (более 2/3 населения республики) и буряты (более 1/4) [3] . На территории Бурятии проживают представители около 120 национальностей [4] . В республике основаны – преимущественно в начале 1990-х гг. – культурные центры разных этнических сообществ в форме региональных общественных организаций: Национальная автономия татар Республики Бурятия, Национально-культурная автономия поляков г. Улан-Удэ «Наджея», Центр китайской культуры, Армянский национально-культурный центр, Центр немецкой культуры Республики Бурятия, Национальное общество литовцев Бурятии, Узбекское землячество «Турон», Ассоциация коренных малочисленных народов Севера и др. [5]

Именно с учётом полиэтничности населения Бурятии была построена выборка нашего качественного исследования: его участники (20 улан-удэнцев и сельских жителей) представляют разные национальности и субэтнические группы: буряты, эвенки, русские, евреи, старообрядцы (семейские), поляки, казаки, немцы. У большинства респондентов – смешанные семейные «корни», и в вопросе их этнического и религиозного происхождения нас интересовали самоописания и самоидентификация. Профессии участников исследования тоже разнообразны: водитель, священник, стоматолог, журналист, геолог-золотодобытчик, балерина, врач-травник; среди респондентов были основатель музея, директор театра, общественный деятель. Собранный в ходе исследования материал включает в себя тексты нарративных интервью, фотографии и документы из семейных архивов респондентов, а также фотографии важных для них предметов, аккумулирующих историческую память.

В статье рассмотрены четыре биографические траектории, в которых представлены контрастные мотивы переезда в Бурятию и различные практики укоренения на новом месте. Участники исследования, биографии которых обсуждаются в статье, ещё молодыми профессионалами приехали в республику из регионов России, расположенных западнее, и прожили здесь бóльшую часть своей сознательной жизни. Необходимо отметить, что при отборе именно этих биографий для данной статьи автор не руководствовался критерием типичности и репрезентативности мотивов переезда респондентов в Бурятию. Тексты были выбраны из корпуса материалов более широкого исследования в качестве наиболее интересных и ярких иллюстраций заявленной темы: профессионального и религиозно-национального самоопределения личности в связи с процессом укоренения на определённой территории.

Биография и чувство принадлежности к месту

За небольшим исключением, участники исследования – люди предпенсионного и пенсионного возраста. Такой состав определился уже в ходе интервьюирования: с одной стороны, потому что именно пожилые люди выражали наибольшее желание и готовность рассказать свою семейную историю, в частности, историю миграции в Сибирь. Как выяснилось, многие из них хранят семейные реликвии и уже пытались реконструировать своё генеалогическое древо, запрашивая дополнительные сведения в архивах или у родственников. Этой деятельности способствует наличие большего количества свободного времени (дети выросли, карьера сложилась или уже завершена), чем у молодёжи, часто занятой поиском заработка, брачного партнёра, интересного досуга и т. д. С другой стороны, как указали в своём докладе на конференции [6] А. Анисимова и О. Ечевская, россияне старшего поколения пережили смену общественного строя, разрушение привычного мира и необходимость адаптироваться к новым условиям. Действительно, в рассматриваемых четырёх жизненных историях можно отметить два общих переломных момента: перестройку и переезд в Бурятию.

Биографический метод стал методологической рамкой настоящего исследования, выполненного с использованием нарративного интервью. Структура такого интервью включает, во-первых, нарратив интервьюируемого, вызванный первоначальным ключевым вопросом интервьюёра, и во-вторых, ответы на вопросы интервьюёра, возникшие во время первоначального рассказа респондента и нацеленные на раскрытие отдельных эпизодов этого рассказа [7] . Целью исследования было выяснение вопроса, как становятся сибиряками, поэтому первоначальный вопрос интервьюёра звучал так: «Расскажите, каким образом вы или ваши предки попали в Сибирь (Бурятию)?». Субъективное содержание понятия сибиряк раскрывалось с помощью вопросов типа: «Считаете ли вы себя сибиряком (сибирячкой)?» и «Нравится ли вам жить в Бурятии (Улан-Удэ), чувствуете ли вы здесь себя как дома?». Подобные вопросы были призваны выяснить наличие и глубину чувства принадлежности к месту жительства, которое не являлось родиной участника исследования.

Термин территориальная принадлежность (territorial belonging) используется зарубежными исследователями в области социологии, психологии и особенно социальной географии. Это многостороннее понятие, поскольку, как отмечают учёные, речь может идти как о территориях разных географических масштабов и культурных уровней, так и о разных видах взаимодействия с данной территорией: «Округи, деревни, города, регионы, страны… все они могут вызывать чувство принадлежности, частично из-за прямого личного опыта человека, а частично из-за опосредованного опыта – приписываемых им социальных и культурных значений» [8] . Одна из задач нашего исследования – показать, что чувство принадлежности к новому месту жительства, к принимающей территории (Бурятии, Сибири) складывается в ходе разворачивания жизненного опыта респондента, опыта личного общения и профессионального взаимодействия с местными жителями и природой. Представляется, что чувство принадлежности выступает результатом процесса укоренения. Далее мы подробно проанализируем биографические траектории респондентов и «проступающие» сквозь них практики укоренения в Бурятии.

«У меня корни старообрядческие»: происхождение как причина

смены профессиональной деятельности и укоренения в Бурятии

Один из наших респондентов, Сергей, живёт в Бурятии, в старообрядческом селе, уже 30 лет. Родом с Урала, он открыл для себя Бурятию, когда был отправлен сюда для прохождения армейской службы. Ему очень понравилось разнообразие прибайкальских ландшафтов и пришлись по душе местные нравы, которые он невольно сравнивал с уральскими:



Я здесь в армии служил. До этого жил на Урале, там одни степи. Здесь природа хорошая. В армии пришлось общаться с населением местным. Там (на Урале. – О. Б.) суровый народ. Здесь едешь по дороге, лежит лесина – бери. А там: «Вот твой лес, возьми и сруби». Там: «Вот твой колышек – это твоя земля, а это – моя земля». Полшага туда не сделай, полшага сюда не сделай.



Перестройка стала судьбоносным моментом в жизни Сергея:



В перестройку армия никому не нужна стала. Я уехал в деревню, выращивал скот, купил пасеку. Когда служил, тогда не было ничего в голове ещё. Когда развал начался, то уже стал подумывать.



Изменение экономической и идеологической ситуации в стране, жизненного уклада семьи привело Сергея к осмыслению собственного происхождения из семьи староверов. В связи с этим он стал задумываться о том, чтобы жить там, где старообрядцев больше, и исповедовать свою исконную веру:



У меня корни старообрядческие. Там (на Урале. – О. Б.) чисто старообрядческих сёл нет. Такого резкого, чтоб старообрядцы, не видать. Так, потихонечку-полегонечку, собираются, молятся. Когда бежали (старообрядцы. – О. Б.) из Польши, часть на Урале осталась, часть по Сибири, часть на Алтае, а часть в Забайкалье. И в Казахстане полно. <…> Забайкальские, алтайские – крепкие, да много везде осталось ещё. Просто жизнь заставила здесь идти, так как здесь самое большое компактное проживание старообрядцев во всём мире. Если бы не тридцатые годы!..



Сергей рассказывает, как его семья сохраняла веру и как знания, полученные тогда, в детстве, стали основой для самообразования:



Когда я у бабушки жил – бабушка жила от нас через калитку, тогда таких заборов не было, как сейчас, что курица не пролезет, – пять-семь дворов, всё насквозь было видно. Там они молельный дом сделали. Бабушка очень грамотная была. Когда у них службы были, я там прислуживал. Потом книги стал читать – всё то же самое. Вижу – одно и то же! Книги одни и те же. По-церковнославянски читал. Бегло читал. Сюда приехал – здесь то же самое. В армии делать нечего – я и в армии читал. В наряде сидишь – чё там делать-то? <…> Я когда женился, вместо обычного барахла взял старинные книги. Женился, когда в армии служил.



Постоянные усилия Сергея в самообразовании в конце концов привели к тому, что его посчитали достаточно компетентным для роли старообрядческого священника:



До этого я был уставщиком. Это когда священника нет. Есть несколько грамотных человек, а народ выбирает, какой самый лучший из них. Прихожане собираются в церковь, нас выгоняют (из церкви. – О. Б.) и решают, кого оставить. Там у нас была не церковь, а молельный дом, а когда освятили алтарь, стала церковь. Освящать приезжал владыка, архимандрит тогда он был, из Москвы. А когда он уже прислал священника, мы построили большую, полную (церковь. – О. Б.) <…> Потом ещё со священником несколько лет служил. Владыка приехал, говорит: тебе чего учиться-то? Но всё равно проверял. Да что там... церкви пустые стоят. Построят – а священников нету.



Нынешняя церковь, где служит отец Сергий теперь, была построена по его инициативе и его усилиями. Он привлёк к строительству односельчан:



Эту церковь мы вообще с колышка начинали. Был проект, реставрация нам эскизы сделала, и мы начали лопатой копать. Копали, копали, копали – люди смотрят, что мы не бросаем, и стали помогать. Потом уже народ пошёл, строители пришли. Сначала никого, а потом всё село начало помогать. Выходцы из села – все помогали.



Интерес к своим корням проявляется у Сергея и в поиске предметов старины и вещей, связанных со старообрядческими ритуалами, спрятанных староверами в советское время, часто зарытых в землю. Занимаясь поиском этих предметов или останков доисторических животных, Сергей приобрёл ещё одну профессиональную идентичность – археолога-самоучки. Символично, что процесс «укоренения» Сергея буквально связан с землёй: он разбил сад, заложил фундамент церкви и собственного дома, занимается раскопками в поисках предметов, имеющих отношение к его культурным корням. Свои находки, а также аналогичные дары местных жителей Сергей хранит в специально созданном им музее. При этом он интересуется не только старообрядцами, но и историей края вообще: в музее выставлены и кандалы ссыльных, и бивни древних животных.





Рис. 1. Некоторые экспонаты музея, основанного Сергеем



Таким образом, стратегия укоренения этого респондента приводит в том числе и к материальным результатам: это собственноручно построенная в селе церковь, построенный, опять же своими руками, собственный дом, и не один (предыдущий, в другом старообрядческом селе, был Сергеем продан), возделанный огород, оборудованный на базе старого здания музей с историческими и археологическими экспонатами. Сергей активно изменяет среду вокруг себя, вовлекая в этот процесс односельчан. Это изменение направлено на максимально возможную реставрацию того уклада жизни, который, по его мнению, был характерен для старообрядцев:



У нас полностью вся православная основа. Как Владимир Русь крестил, так мы и сохраняем.



Тот факт, что его усилия направлены на реставрацию традиционного образа жизни, оправдывает и подпитывает его действия. В нематериальном смысле он тоже, как священник, а также как основатель и хранитель музея, становится ключевой персоной в округе. По всей видимости, в этом отношении он не встречает какой-либо конкуренции, чему способствует мирный нрав местных жителей, упомянутый не раз в ходе интервью:



Здесь все знакомые, все родня. Кого увидел, тот и родня.



У Сергея сформировалось чувство принадлежности не только к своему старообрядческому сообществу, но и к земле, к природе, принявшей его тридцать с лишним лет назад. Переехав в Бурятию в том числе по причине более благоприятных местных условий для сельской жизни и хозяйствования («Куда ещё? Там (на Урале. – О. Б.) же степь!»), он искренне болеет за свою новую родину:



Сюда привела любовь к природе. Вот не горела бы тайга, вообще хорошо бы было. Москва погорела – там все с ума сошли. У нас тайга каждый год горит. Горим и горим, а никому и дела нет до нас. У нас есть только лесопильщики. Никаких лесных служб нету. Сейчас хоть стал самолёт пролетать. Лет пятнадцать–двадцать назад его вообще не было видно. Не было этой службы. Но то, что лес пилят, – это не страшно. А вот когда молодняк, который растёт, сгорает – это страшно.



Итак, причиной переезда Сергея в Бурятию, в семейское село, стало его самоопределение как старообрядца, выстроенное на принятии вероисповедания предков. Практики укоренения этого респондента связаны с его активной жизненной и социальной позицией. Он осуществляет деятельность, направленную на изменение мира принявшего его села (строит церковь, музей, собственный дом) и на поддержание традиций и материальной культуры своего сообщества.

«Я увлёкся буддизмом»: религиозно-философское самоопределение

как основа смены профессиональной деятельности

и места жительства

Мотивом переезда в Бурятию другого респондента, Михаила, тоже явилось религиозное самоопределение, но оно произошло не в результате обращения к своим семейным корням, как у Сергея, а стало личным осознанным решением современного человека, делающего выбор «на рынке» мировых религий и мировоззрений и связанных с ними образов жизни. Михаил (которому было 59 лет на момент интервью) родился в Сибири, но не в Бурятии. Окончил медицинский институт, стал нейрохирургом, кандидатом медицинских наук. Работал в разных городах Западной Сибири в институтах Академии наук старшим научным сотрудником, затем зав. отделением. Потом в жизни Михаила произошёл поворотный момент – он «увлёкся буддизмом». И хотя он говорит, что занимался поиском смысла жизни с детства, в какой-то момент осознанный выбор буддизма как жизненной ориентации привёл Михаила к частым поездкам в Бурятию, а впоследствии и к переезду туда.



– Каким образом вы попали в Улан-Удэ?

– А я увлёкся буддизмом. Когда я разочаровался в медицине как науке, которая совершенно жизнь не изучает, а изучает только проявления работы органов как механизма. Меня заинтересовала смысловая сторона жизни. Я ударился – с детства – в религию. Пытался найти ответы в религии. Я решил, что буддизм – наиболее адекватный и полностью отвечает на все вопросы, которые меня беспокоили. И поэтому я с удовольствием занимаюсь и в дальнейшем изучением буддизма.





Рис. 2. Буддийские мотивы в домашнем интерьере и одежде Михаила



Личный интерес к буддизму, переросший в интерес профессиональный, наложился на разочарование в официальной медицине и неудовлетворённость смыслом и организацией научной работы, а также собственным статусом научного сотрудника:



После того как я увлёкся серьёзно буддизмом, стал ездить в Бурятию, стал брать в Бурятии различные тексты. Стал тибетский язык изучать. Стал практикой специальной заниматься. Стал пограничное состояние исследовать. То, что мы называем «специальные секретные практики». И, конечно, меня всё это впечатлило. Я понял, что сидеть, пить водку, оперировать и заниматься вообще больными – это полная хрень, абсолютная. И ничего интересного в этом нет. Тем более делать карьеру, возглавлять учёный совет и писать эти дебильные статьи, которых уже миллион, множество. Ещё писать всякую хрень…



Какое-то время он пробовал заниматься заинтересовавшими его нетрадиционными направлениями медицины в системе Академии наук:



Я в Академии наук работал. Заведовал отделением, в котором были мануальная терапия, иглотерапия, психотерапия. Вот такое блатное отделение у нас было.



Катализатором смены профессионального статуса послужила перестройка (как и в случае с другими нашими респондентами – Сергеем и Иваном):



Ещё знаете что было… перестройка! Я понял, что вот она – свобода. Решение экономических вопросов. То есть ты можешь пойти, взять и открыть частную практику и решить все свои экономические вопросы. И не надо за эту жалкую зарплату сидеть в своём отделении, получать двести рублей. И потом тратить эти деньги на ксерокопирование каких-то текстов, на поездки на какие-то симпозиумы, потому что институт не хочет оплачивать: «Денег нет, хотите – езжайте за свой счёт». И ты как дурак эти жалкие двести рублей тратишь.



Михаил переехал в Улан-Удэ и открыл частную практику. Он вполне доволен своим сегодняшним статусом и образом жизни:



Я врач, который ведёт частные приемы. Потому что я давно вышел из официальной медицины. Бросил это всё и стал жить таким отшельником. И нормально, считай. Я потому что свободен. Захотел – поехал куда угодно. В любую точку земного шара. Денег мне не надо больших. <…> Мануальная терапия, иглотерапия, тибетские лекарства – это такие вещи, которые я использую в своём лечении. В основном опорно-двигательного аппарата, – всякие остеохондрозы, всякие шеи... Ко мне пациенты приезжают из Москвы, из-за границы. А так как меня ещё сложно застать, со мной созваниваются. И меня это вполне устраивает.



Возможно, в силу такого независимого, «отшельнического» профессионального статуса Михаил несколько отстранённо смотрит на своё место жительства – Бурятию. В его рассказе об отношении к Бурятии проявляется скорее позиция гостя, туриста:



Бурятия – это спальный район мира. Я люблю здесь жить. Я с удовольствием здесь отдыхаю. Мало того что здесь изумительная природа, – здесь шикарные люди. Азиаты – это вообще чудо.



С другой стороны, текст интервью позволяет предположить, что это отстранённое восхищение, эта бесконфликтность в отношениях с местными жителями проистекают из философской позиции Михаила, его буддистских взглядов:



– Отшельнический образ жизни – это не значит, что вы вообще один сидите. Отшельнический образ жизни, я думаю, это – реализовать независимость. Устранить зависимости. Поэтому я вас вижу – я вам очень рад. Вы только выйдете, я отвернусь – вы у меня из головы вылетите мгновенно. И когда меня спрашивает мама: «Неужели ты о нас не думаешь?» – Я говорю: «О ком?». – «О нас с папой». – Я говорю: «А что мне о вас думать?».

– Живы ли они?

– Нет, умерли. Но когда были живы. И мама всё время удивлялась: «Неужели ты о нас не думаешь?». – Я говорю: «Мам, я что, идиот: гонять масло и думать, как там мама с папой? Как там мои любимые? Я вижу любимую – я рад её видеть. Её нет, и я о ней не думаю». А что просто так масло гонять?..



Возникает впечатление, что Михаил не вовлечён в отношения с коренным населением – с теми, кто считает себя буддистами по этническому происхождению и по культурным традициям. Однако в тексте интервью упоминаются факты сотрудничества и тёплых отношений с представителями коренного населения: например, своим самым важным учителем Михаил называет известного бурятского исследователя буддизма, его любимая женщина – бурятка. В интервью Михаил подтверждает эту мысль:



Я общаюсь с буддистами, они мне кажутся милыми и славными людьми. Потому что они абсолютно толерантны.



В то же время он подчёркнуто не идентифицирует себя с понятием сибиряк. В интервью Михаил как бы отрекается от отнесения себя к категориям «сибиряк» и даже «типичный русский человек» – на том основании, что не соответствует стереотипам, связанным с этими понятиями:



– Вы мне по телефону сказали, что вы нетипичный сибиряк…

– (Перебивает). Конечно, абсолютно!

– …Что вы «человек мира». Вот расскажите – почему?

– А это элементарно просто. Что такое вообще типичный русский человек, сибиряк или не знаю кто? Это человек, у которого три «драгоценности» есть внутри, в характере: склонность к воровству, склонность к лени и склонность к пьянству. Значит, я не ворую. Я в общем-то стараюсь не лениться. Мне потому что скучно ничего не делать. Я практически употребляю мизерное количество алкоголя. Значит, я уже не кошу под какого-то русского человека, ни под сибиряка.



Выражения «конечно», «абсолютно», «элементарно просто», используемые Михаилом, свидетельствуют о том, что его рассуждения уже давно сформированы, выношены и высказаны, очевидно, не раз (у него нередки выступления на местном телевидении, беседы с пациентами и неформальными учениками). Во время интервью он с самого начала ставит себя скорее в позицию исследователя (который уже изучил тему и делится выводами), эксперта, аналитика и критика. Тем не менее этот критик говорит с позиции «мы»: «наш менталитет», «мы сами», он пессимистично смотрит на своё общество, понимая, что к нему принадлежит, но не может что-либо в нём изменить:



Все думают, что когда много – это хорошо. Они ошибаются. Когда много – это может быть очень плохо. Потому что нет мобилизации внутренних ресурсов. Нет движения вверх. Много – есть куда плюнуть всегда. Поэтому, если вы посмотрите на все наши деревни вдоль Байкала – они все замусорены. Кем? Да самими жителями. Вокруг Байкала, в этих изумительных лесах, на этих берегах везде горы мусора. Сейчас все строят. Куда это вывозить? За околицу, естественно. Плюнуть куда? За окно. Дерьмо вылить куда? За ворота. Вот наш менталитет. Потому что «моё» – это то, что я отгородил. Всё остальное – это чужая территория. Территория урядника, территория медведя, территория государства. «Ну не моё это!» – понимаете? Это страшно. Поэтому я вообще будущее не вижу. Ничего этого. Ну, может, будущее есть: придут китайцы и будут ассимилировать эту землю. Мы сами ничего не можем сделать…



Михаил охотно рассуждает об историческом происхождении национального русского характера:



Как говорится, у русского человека если оглобля тащится за телегой, то она либо в правом кювете, либо в левом. И всё. Она там застряла и идёт. Он вот какой-то такой. Понимаете? И поэтому его легко очень столкнуть в какую-то крайность. И откуда вот это? Ну я понимаю, откуда это. Эта противоречивость у русского человека заключается в том, что мы по происхождению, грубо говоря, имеем два корня. Один – варяги, которые образовали Русь. А кто такие варяги?.. Это скандинавское племя бандюганов абсолютных, которые никогда ни черта не делали, а занимались всю жизнь грабежами. У них, по-моему, главный Бог – Тор, который топором машет. И главная у них мечта – набить кому-нибудь морду. <…> И пьют со страшной силой. Поют бравые песни и мечтают умереть с мечом в руке. <…> Образовали Русь, ассимилировали этих смердов, которые жили на пути из «варяг в греки». Ассимилировали их, и получилась такая смесь. С одной стороны, такие беспредельщики, алкаши и бойцы – варяги. А с другой стороны, дико комфортные люди смерды, которые обладают дикой приспособляемостью и падают раком перед каждым на колени, лишь бы их не тронули. То есть ничтожнейшие из ничтожных. Никчемушные люди, которые сбегались в эти земли, непригодные для жизни, с точки зрения Геродота. <…> Какую-то убогую бабёнку там схватил и влез подальше от сатрапов и выкопал землянку, и живёт там, собирательством занимается. Силки ставит, зверьков ловит. Раз слышит топот копыт – ещё дальше, манатки собрал, ушёл, чтобы его не достали. [Вот что] в русском человеке сидит. <…> Вы представляете? Умом понять невозможно. Как в одном человеке может сидеть раб, об которого вытирают ноги, которому что хотят то и делают. Он пресмыкается. А потом ему вдруг что-то сатрап сказал, а это его обидело. И он говорит: «Ах ты гад!», берёт топор – и на него. А почему он в одном случае всё терпит, а в другом случае он вдруг ни с того ни с сего из-за какой-то мелочи возник? Умом вообще этого не понять.



Позиция исследователя, аналитика подкрепляется, видимо, и практикой общения Михаила с иностранцами, в ходе которой случаются попытки объяснить суть межкультурных различий:



Вообще русский менталитет стихийный, он подобен стихии какой-то. Его очень сложно понять. Я когда попытался финнам, шведам объяснить, что это такое, я их бедных чуть с ума не свёл. Я им говорю: русский человек вам последнюю рубашку отдаст, накормит вас бескорыстно, поговорит, нальёт вам водки, а потом у вас последние три рубля из кармана вытащит. Это всё в одном человеке уживается. Как это понять? Умом это понять невозможно. Дать диагноз человеку по одному поступку, по одному проявлению – для русского человека это не подходит. <…> Когда мы пытаемся измерить какие-то процессы, людей… тех же сибиряков измерить, и подходим к измерению с помощью европейского штангенциркуля – этот инструмент не подходит. Тут надо другим инструментом измерять… Какой-то инструмент есть, но он понятен будет или европейцу, или он будет понятен сибиряку. А вот общий инструмент, который бы подходил и тем, и этим, – наверное, такого общего нет.



Попытка Михаила проанализировать русский национальный характер и прояснить понятие «сибиряк» – это одновременно его искренняя попытка разобраться в самом себе:



Вот во мне – смесь. А вы смотри́те, что во мне намешано: 50 процентов польской крови, 25 процентов немецкой крови, 25 процентов русской крови. Поэтому про меня можно как сказать? Немецкая кровь – это строгость ума, мышления и работа с интеллектом. Немцы, они такие интеллектуальные люди. Поляки, как всем известно, – лихие сами по себе. Плюс женолюбы, плюс такие эмоциональные. Это же поляки тоже такие, очень интересные сами по себе. А русские, грубо говоря, – развездяйство, беспредельность, внутренняя лень. Вот это в русском человеке. И этот замес понять невозможно. И как с ним жить? Самое главное – как учиться со всем этим жить. Вот что удивительно. Но, с другой стороны, мой друг финн, большой человек в Финляндии, он мне как-то сказал: «У русских очень много души. У финнов душа тоже есть, но её мало. У итальянцев, немцев, французов, европейцев души вообще нет». Он почему-то так сказал. Я не понимаю этого. Хотя я сам, когда бываю в Европе, я понимаю, насколько она формальна. Может быть, оттого, что человек свой внутренний мир отгораживает от внешнего.



Казалось бы, усилия Михаила по укоренению минимальны – возможно, из-за того, что он уверен в себе как в эксперте и привык смотреть на вещи широким взглядом, с позиции «человека мира». Он не боится конкуренции со стороны местных представителей буддизма, которые могли бы монополизировать право на подобную «экспертизу» на том основании, что они буддисты по этническому происхождению (такую конкуренцию почувствовал на себе ещё один наш респондент – Иван). Михаил много путешествует, регулярно ездит в Индию и Непал и делится своими знаниями, публикуя статьи, выступая по местному телевидению, разговаривая с интересующимися (его неформальными учениками). Таким образом, стратегия Михаила по укоренению в Бурятии – активное самообразование в области буддизма и медицинских практик и достижение позиции «наднационального», независимого эксперта по этим вопросам.

«Всё у меня крутится вокруг моих драгоценных тунгусов»:

обращение к собственной родословной как легитимация

национально-культурного и профессионального самоопределения

Как и в случае Сергея, стратегия по укоренению Ольги основана на обращении к своему происхождению, семейным корням, связь которых с Бурятией, однако, она открыла для себя гораздо позже – после переезда, но которые она активно использует для укоренения на своей второй родине. Ольга (59 лет на момент интервью) родилась в Средней Азии, куда её родители переехали из Ленинграда (причиной переезда была специфика работы её отца – журналиста). Ольга пошла по материнским стопам – стала балериной. Причины и мотивы её переезда в Бурятию достаточно типичны для молодых советских профессионалов:



В Улан-Удэ я приехала совсем молодой. По своему желанию, по приглашению. Танцевала в театре, а затем училась заочно. Меня как молодую балерину пригласили. Вместе с мужем. Он был концертмейстер оркестра, скрипач. В Улан-Удэ у меня никого не было. И сейчас до сих пор родственников нет. Пригласила дирекция театра. Раньше это было так модно. Дали квартиру. В Бишкеке у нас не было квартиры.

С тех пор, уже около сорока лет, Ольга живёт в Улан-Удэ, по её собственным словам – «с большим удовольствием», и чувствует себя «на своём месте». Такому укоренению в немалой степени способствовало изучение Ольгой своей родословной – деятельность, которой стало возможно открыто заниматься после перестройки. Ольга рассказывает, что ещё до приезда в Улан-Удэ знала, что происходит из древнего рода тунгусских князей:



[Мама] мне говорила, что мы Гантимуровы. Но они (родители. – О. Б.) не занимались этим (изучением своей родословной. – О. Б.). Может быть, не могли: Интернета не было, или боялись. Опасно было для жизни: упекут и всё.



Переехав в Бурятию, Ольга обнаружила, что её предки Гантимуровы когда-то жили неподалёку, в Читинской области, в поселении, которое так и называлось – Князь-Гантимур:



Тунгусские князья родились в Китае. Это их родина была в своё время. <…> С царствующим домом они были очень близки… там, в Шанхае. К императорскому двору. <…> Вышли какие-то (конфликты. – О. Б.), и они бежали под руку русского царя. И он их принял, потому что была такая политика. И они стали одними из основных хранителей границ русских. Вот как сейчас говорят – «тунгусские полки». Он их субсидировал. Русскому царю это было выгодно. Читинская область как раз была границей. Знаменитые тунгусские полки, которые описываются… Даже тут написано, сколько они держали этих… ну, пики там были, ружья. Всегда готовы за час собраться – именно тунгусы этим славились.



Ольга бережно хранит артефакты, доставшиеся ей от предков:



Хорошо я знала сестру (бабушки респондентки. – О. Б.). Очень интеллигентная женщина, уже в советское время сослана в Алма-Ату, была архитектором. Когда я Алма-Ате училась в хореографическом училище, я была у неё дома, и она мне передала серебряный молочник, как они говорили – «сливочник»; она сказала, что это из сервиза Гантимуровых. Ну, они, конечно, скрывали, что они дворянских родов <…> Надо чистить его, это чистое серебро. У них были свои серебряные рудники, вот в этом Князь-Гантимуре, Читинская область, свои серебряные рудники. И, видимо, это сделано там, ручная работа. А может, это был пожалованный им. Но скорее всего, это на их рудниках. Это XVII век. И на каждом своё клеймо. Вот 84-я проба серебра. Он такой неровный, потому что ручная работа. Дутый. Надо, конечно, искусствоведам показать, но всё это времени и денег стоит. Надеюсь, сделаю. Всё откладываю всегда.





Рис. 3. Старинный молочник, одна из семейных реликвий Ольги



В поисках твёрдых доказательств собственной принадлежности к высокому роду Ольга сопоставляет свои семейные реликвии с данными, найденными ею в исторических трудах и письмах родственников:



Очень интересно, что здесь на кувшине есть лучник, натягивающий лук огромный. Это знак Гантимуровых. Это же здесь клеймо. Есть легенда, что тот, кто смог родовой лук натянуть, становился предводителем рода. В книгах, и то же самое вот на этом. Я его долго искала, рассматривала. По легендам и сказаниям был родовой лук, большой и тяжёлый, и только сильнейший этого рода мог его натянуть. Но это уже мои изыскания, так скажем <…> хотя хочется это, конечно, на экспертизу отдать. <…> И вот у Веры Петровны, которая моя бабушка, есть фотография, я хочу восстановить, потому что тут скорее всего написано «Гантимурова Вера Петровна» и здесь зачёркнуто на сто рядов, потому что она писалась «Гантимурова», – нельзя было. Я обязательно хочу восстановить, сейчас же есть всякие графологические экспертизы.





Рис. 4. Оборотная сторона фотографии из семейного архива Ольги

с зачёркнутой надписью



Такой поиск сведений, подтверждающих родословную Ольги, служит для неё доказательством её принадлежности к Бурятии, которая изначально не была для неё родиной, и легитимацией собственного укоренения в Улан-Удэ:



Вот не зря, видимо, я из Средней Азии сюда приехала жить – чтобы досконально узнать. (Смеётся.) Потому что вот эта книга, в очень маленьком экземпляре выпущенная, могла и никогда не попасться... Была и конференция, посвящённая роду Гантимуровых, здесь, специально. Потому что здесь компактно проживают эвенки. <…> Здесь, в Улан-Удэ, я живу с большим удовольствием. Чувствую себя на своём месте. Зов предков, не зря я сюда приехала, столько лет прожила.

Знание о своей принадлежности к большому роду, потомки которого проживают и на территории сегодняшней Бурятии, и в других сибирских регионах, компенсирует Ольге физическое отсутствие в её ближнем кругу прямых родственников. Кроме того, родословная обеспечивает Ольге интересное для неё общение в «высоких» кругах и чувство гордости за своё «дворянское» происхождение:



Они были пожалованные князья за заслуги перед российским государством. Они были тунгусами. Вообще тунгусы, из всех коренных сибирских народов, – я как кандидат исторических наук могу сказать (доктор я искусствоведения), я очень занимаюсь, в общем-то, этим, – именно тунгусы считаются одним из самых высоких родов среди алтайцев, тувинцев, хакасов, именно тунгусы… какое-то высказывание было, что они княжеских родов вообще. <…> И вот здесь я с Эвенкийским центром очень плотно связана, они знают, что я гантимуровских корней. Вот здесь у меня приглашение в Якутск, когда был юбилей Дома Гантимуровых. Потомки Гантимуровых живут и на территории Бурятии, и в Якутии, и они все как-то стараются общаться. Вот у меня недавно было приглашение (читает): «В связи с 15-летием Ассоциации коренных и малочисленных народов, уважаемая…» – это Центр эвенкийской культуры Ре